Северная Двина, Пинега, Мезень, Онега… Или же речки и речушки поменьше — Уфтюга, Вага, Устья, Кена, Покшеньга, Пёза… Это почти как наваждение: плывешь на лодке час, другой — и вдруг сквозь зубчатую стену елей открываются холмы и пригорки с зеленеющим ячменем. И на каждом пригорке — деревенька. Такое впечатление, что поставили ее специально для того, чтобы приветливо встречать всех «плавающих и путешествующих». Она словно втянута в движение реки и составляет с нею одно неразрывное целое. Убери с берега эту стайку амбаров, эту дивную часовенку или двухэтажную хоромину с гордым коньком на крыше — и речной пейзаж омертвеет, и мы лишимся какой-то части природы, ее очеловеченной ценности.
Жаль, что таких деревенек становится на Русском Севере все меньше и меньше. Никогда не забуду, как много лет назад вместе с художником Вадимом Костровым я плыл на резиновой лодке по Пинеге. Дождь шел пятый час, и за это время наш «ковчег» прошел не более десяти километров. Впереди, как назло, ни одной рыбацкой избушки, ни единого признака жилья. Судя по карте, мы находились где-то на полпути к крупному кусту деревень, где нас поджидал рыбинспектор с мотором, а это значит почти сутки ходу по извилистой, с обманными промоинами реке. Мы давно стучали зубами, вспоминая цивилизацию и ее испытанное детище — двадцатисильный мотор «Вихрь».
Но вот — это должно было случиться! — в таежных сумерках на фоне тусклого неба показались черные силуэты изб. Они подковой обтекали обрывистый берег и терялись за стеной притихших, почти обморочных елей.
— А деревенька-то нежилая, — с каким-то мстительным удовольствием произнес мой товарищ и с шумом потянул воздух. — Что-то в ней есть сатанинское…
— Пошел ты к черту! — обозлился я и еще сильнее заработал веслами. — Крыша над головой и охапка хороших дров — вот что нам нужно. А мистику оставь при себе.
Вокруг стояла вязкая, настороженная, какая-то враждебная тишина, и, действительно, чем-то мистическим, сказочным пахнуло на нас с берега. В темных съежившихся домах было что-то от застывшей, прекратившей свой бег жизни. И только жалостливый крик чибисов за излукой да уныло шелестящий дождь говорили о том, что мир существует и движется согласно своей природе.
Я взбежал на пригорок и остановился. Приниженная тяжестью свинцового неба, деревня настороженно молчала: ни людских голосов, ни лая собак, ни звяканья ведер у колодца. Будто попрятались все или затаились, предчувствуя недоброе. Как озябшие, нахохлившиеся птицы на проводах, избы вытянулись в струнку и изредка поскрипывали своими деревянными суставами. Это было похоже на детскую игру «замри».
— Ну, что я тебе говорил, — не унимался Вадим, разглядывая узкие, давно не мытые оконницы домов. — Сейчас откроется дверь, и выйдет оттуда скелет с косой.
Дверь на ржавых петлях скрипуче подалась вперед. В сенях витал дух исчезнувшей жизни. Чего только не было! Валялись без всякой надобности ржавые лопаты, косы, утюги, груды цветного тряпья, старый радиоприемник «Рекорд», битые пластинки с Утесовым и Шульженко, школьные учебники, облупившиеся иконы, прялки, мотовила. Вид пустого жилища наполнял душу детским суеверным страхом.
— Ну, что встал? Заходи! — гостеприимно предложил приятель, держась за моей спиной. — Тебя там встретит старуха с желтым лицом и осенит крестным знамением.
— А тебя огреет ржавой косой! — засмеялся я, смелея от собственных слов, и ухватился за дверную скобу.
В горнице из притаившихся сумерек ударил спертый, тлетворный дух — запах гниющего дерева, старых вещей, мышиного помета. По углам стояли кровати с металлическими сетками, вдоль стен вытянулись пустые лавки, сверху свешивались гирлянды спутанной паутины. В глаза бросилось витое железное кольцо, привинченное к потолку, на котором когда-то висела детская зыбка. Мы переходили из одного закута в другой, вытаскивая на свет божий то фанерный ящик, то картонку из-под обуви, то объеденные мышами полотенца, сарафаны с узорной вышивкой, домотканые холсты, лоскутные одеяла.
И вдруг в зеве русской печи кто-то заворочался, встрепенулся, с грохотом выпал обломок кирпича и покатился к нашим ногам. Мы в страхе попятились к двери… То был филин или неясыть, в потемках точно не разобрали. В проеме разбитого окна мелькнул темный ком и, паря над землей, унесся в сторону реки.
Мы переходили из одного дома в другой и всюду видели те же черты угасания, заброшенности. Как будто забытое кладбище! Самое интересное, что люди покинули эти дома совсем недавно и даже не успели вывезти с собой остатки мебели и домашнего скарба. Должно быть, не один век смиренно и тихо жила себе эта лесная деревенька-невеличка, распахивала пашни, ставила стога, копила детей. А теперь вот разметало ее вихрем на все четыре стороны!.. Тогда, в конце 60-х годов, процесс вымирания малых деревень еще не стоял так остро, как в наше время, и было непривычно и больно видеть эти покинутые жилища.
А деревенька была удивительная. Особенно, что поразило нас,- прирожденное умение старых мастеров использовать рельеф местности, умение привязать ее «пейзажные возможности» к общему архитектурному замыслу. Эстетика природы, ее неповторимость отразились на всем, чем окружал себя человек, на всем, к чему прикасались его руки, — от обеденной ложки до ткацкого стана-кросны, от пустячного на первый взгляд амбара на «курьих ножках» до высившейся на холме деревянной часовенки. Причем все, что делал народный зодчий, воспитанный природой, становилось впоследствии неразделимой ее частью.
Архитектурный замысел и его осуществление являлись как бы рукотворным продолжением природы. И самое удивительное, что замысел этот зарождался не на бумаге, а прямо на земле, без поправок и уточнений. При выборе места неграмотный, но ушлый на выдумку архангельский мужик углядел, кажется, все складки рельефа и особенности местного климата — Удобство сообщения, розу ветров, ориентацию по солнцу, направление дождевого стока, на какой глубине залегают грунтовые воды и конечно же красоту расположения. А если и делались какие-то поправки, то опять-таки с учетом природного ландшафта и собственного разумения.
Дождь прекратился, и опустевшая деревня погрузилась в матовый полумрак ночи. Над влажным лугом противоположного берега, у почти обмелевшего озерка, кувыркались в воздухе чибисы с крахмальными манишками, неутешно звали кого-то. Густой, застывающей лавой катилась река, лениво ворочалась на перекатах, закручивая в веретенца седой туман. Переменчиво и неуловимо мерцали дальние леса, влажная луговина с желтыми цветами, замоховев-шие амбары, и было так тихо, звеняще и тревожно тихо, что не верилось: неужели еще есть на свете такая тишина!
С околицы деревенька утратила обаяние сказки, но зато перед нами открылся план сложного и мудрого хозяйствования. Бессистемная на первый взгляд застройка была глубоко продуманной в практическом отношении. Кузница, например, стояла на отшибе, загороженная от жилья стеной густого осинника, чтобы глохли в нем удары металла о металл и запахи угольной пыли.
Видно, борьбу с шумом и грязным воздухом архангельские крестьяне объявили задолго до нынешней кампании. Точно так же они поступили с баньками, расположив их уступами, одна над другой, на крутом берегу Пинеги, подальше от домов, но поближе к воде.
И еще одна деталь остановила мое внимание: где бы мы ни были, по каким дорожкам ни колесили — отовсюду маячила деревянная часовня. Уже потом, спустя много лет, я узнал, что начиная с XVI века существовало специальное «Уложение о градостроении», которое предусматривало: если твое строение загораживает «благолепный вид» из окон соседа, он имеет право поставить вопрос о перенесении твоих хором на другое место. Это еще раз говорит о важности эстетических начал в повседневной жизни человека, о том, что народ никогда не отделял функциональную, практическую ипостась от художественной. Оба эти начала всегда выступали как равноценные.
Лицом все дома были обращены к реке, солнцу, а задками — к приусадебному участку, поленницам дров и амбарам. Без амбаров пинежская деревня не деревня. В них издавна хранили, да и теперь хранят, зерно, зимние вещи, праздничную одежду и прочий скарб, который вроде бы и не нужен, а выбрасывать жалко.
Мы уже возвращались к облюбованной нами избе, чтобы устроиться на ночлег, как услышали отдаленное цоканье. По истлевшим деревянным мосткам, заглядывая в пустые окна, брела белая лошадь. Зверюгу лесную увидеть — еще куда ни шло, а тут лошадь! Мы остановились как вкопанные.
— Оборотень! — по-своему отреагировал Вадим и пошел навстречу белому диву. Лошадь высокомерно скосила на него желтоватый глаз, настороженно встряхнула гривой, однако разрешила похлопать себя по холке. Вся в язвах комариных укусов, она стояла перед нами как живое напоминание о былых временах, нетерпеливо перебирала ногами, с удовольствием принимая знаки внимания. Вадим угощал ее хлебом, гладил теплые, лоснящиеся бока. Но лошадь вдруг вырвалась из рук и понеслась по мосткам, высоко вскидывая задние ноги. Цокот ее копыт отдавался в ушах, как перестук вагонных колес. Как будто само время сорвалось с места и понеслось неведомо куда… Белая лошадь на фоне нежилой деревни — какой мрачный и нелепый апофеоз!
О. Ларин